Неточные совпадения
— Куда ж торопиться? Посидим. Как ты измок однако! Хоть не ловится, но хорошо. Всякая охота тем хороша, что имеешь дело с
природой. Ну, что зa прелесть эта стальная
вода! — сказал он. — Эти берега луговые, — продолжал он, — всегда напоминают мне загадку, — знаешь? Трава говорит
воде: а мы пошатаемся, пошатаемся.
Мне кажется, когда бы мне
Дала судьба обильные столь
воды,
Я, украшеньем став
природы,
Не сделал курице бы зла...
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок
природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые
водыСвой ветхий невод, ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся...
— Наивность, батенька! Еврей есть еврей, и это с него
водой не смоешь, как ее ни святи, да-с! А мужик есть мужик.
Природа равенства не знает, и крот петуху не товарищ, да-с! — сообщил он тихо и торжественно.
— Адский пейзаж с черненькими фигурами недожаренных грешников. Железные горы, а на них жалкая трава, как зеленая ржавчина. Знаешь, я все более не люблю
природу, — заключила она свой отчет, улыбаясь и подчеркнув слово «
природа» брезгливой гримасой. — Эти горы,
воды, рыбы — все это удивительно тяжело и глупо. И — заставляет жалеть людей. А я — не умею жалеть.
Не удалось бы им там видеть какого-нибудь вечера в швейцарском или шотландском вкусе, когда вся
природа — и лес, и
вода, и стены хижин, и песчаные холмы — все горит точно багровым заревом; когда по этому багровому фону резко оттеняется едущая по песчаной извилистой дороге кавалькада мужчин, сопутствующих какой-нибудь леди в прогулках к угрюмой развалине и поспешающих в крепкий замок, где их ожидает эпизод о войне двух роз, рассказанный дедом, дикая коза на ужин да пропетая молодою мисс под звуки лютни баллада — картины, которыми так богато населило наше воображение перо Вальтера Скотта.
Она с простотою и добродушием Гомера, с тою же животрепещущею верностью подробностей и рельефностью картин влагала в детскую память и воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами тех туманных времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами
природы и жизни, когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича искал защиты от окружавших его бед, когда и в воздухе, и в
воде, и в лесу, и в поле царствовали чудеса.
Он забыл, где он — и, может быть, даже — кто он такой.
Природа взяла свое, и этим крепким сном восстановила равновесие в силах. Никакой боли, пытки не чувствовал он. Все — как в
воду кануло.
Все кажется, что среди тишины зреет в
природе дума, огненные глаза сверкают сверху так выразительно и умно, внезапный, тихий всплеск
воды как будто промолвился ответом на чей-то вопрос; все кажется, что среди тишины и живой, теплой мглы раздастся какой-нибудь таинственный и торжественный голос.
В
природе тоже красота и покой: солнце светит жарко и румяно,
воды льются тихо, плоды висят готовые.
Вода — как зеркало, небо безмятежно — так и любуются друг другом: ничто не дохнет в
природе.
В
природе чувствовалась какая-то тоска. Неподвижный и отяжелевший от сырости воздух, казалось, навалился на землю, и от этого все кругом притаилось. Хмурое небо, мокрая растительность, грязная тропа, лужи стоячей
воды и в особенности царившая кругом тишина — все свидетельствовало о ненастье, которое сделало передышку для того, чтобы снова вот-вот разразиться дождем с еще большей силой.
На дворе была уже весна: снег быстро таял. Из белого он сделался грязным, точно его посыпали сажей. В сугробах в направлении солнечных лучей появились тонкие ледяные перегородки; днем они рушились, а за ночь опять замерзали. По канавам бежала
вода. Она весело журчала и словно каждой сухой былинке торопилась сообщить радостную весть о том, что она проснулась и теперь позаботится оживить
природу.
Часа в три утра в
природе совершилось что-то необычайное. Небо вдруг сразу очистилось. Началось такое быстрое понижение температуры воздуха, что дождевая
вода, не успевшая стечь с ветвей деревьев, замерзла на них в виде сосулек. Воздух стал чистым и прозрачным. Луна, посеребренная лучами восходящего солнца, была такой ясной, точно она вымылась и приготовилась к празднику. Солнце взошло багровое и холодное.
Я весь ушел в созерцание
природы и совершенно забыл, что нахожусь один, вдали от бивака. Вдруг в стороне от себя я услышал шорох. Среди глубокой тишины он показался мне очень сильным. Я думал, что идет какое-нибудь крупное животное, и приготовился к обороне, но это оказался барсук. Он двигался мелкой рысцой, иногда останавливался и что-то искал в траве; он прошел так близко от меня, что я мог достать его концом ружья. Барсук направился к ручью, полакал
воду и заковылял дальше. Опять стало тихо.
Все водоплавающие птицы снабжены от заботливой
природы густым и длинным пухом, не пропускающим ни капли
воды до их тела, но утки-рыбалки, начиная с нырка до гоголя включительно (особенно последний), предназначенные всю жизнь проводить на
воде, снабжены предпочтительно самым густым пухом.
Я сказал о
воде, что она «краса
природы»; почти то же сказать о лесе.
Все хорошо в
природе, но
вода — красота всей
природы.
Утка, от скуки и по
природе своей, кричит во все горло без умолку, а дикие селезни и даже утки садятся около нее на
воду под самое ружейное дуло охотника.
В соединении леса с
водою заключается другая великая цель
природы.
Природа медленно производит эту работу, и я имел случай наблюдать ее: первоначальная основа составляется собственно из водяных растений, которые, как известно, растут на всякой глубине и расстилают свои листья и цветы на поверхности
воды; ежегодно согнивая, они превращаются в какой-то кисель — начало черноземного торфа, который, слипаясь, соединяется в большие пласты; разумеется, все это может происходить только на
водах стоячих и предпочтительно в тех местах, где мало берет ветер.
Глубокая тишина в
природе нарушалась только однообразно монотонным шумом
воды в реке, да жужжанием насекомых.
Дорога в Багрово,
природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к
природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса,
воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Сказки так меня занимали, что я менее тосковал об вольном воздухе, не так рвался к оживающей
природе, к разлившейся
воде, к разнообразному царству прилетевшей птицы.
— Я его, признаюсь вам, я его наговорной
водой всякий день пою. Он, конечно, этого не знает и не замечает, но я пою, только не помогает, — да и грех. А отец Савелий говорит одно: что стоило бы мне его куда-то в Ташкент сослать. «Отчего же, говорю, еще не попробовать лаской?» — «А потому, говорит, что из него лаской ничего не будет, у него, — он находит, — будто совсем
природы чувств нет». А мне если и так, мне, детки мои, его все-таки жалко… — И просвирня снова исчезла.
Приведите их в таинственную сень и прохладу дремучего леса, на равнину необозримой степи, покрытой тучною, высокою травою; поставьте их в тихую, жаркую летнюю ночь на берег реки, сверкающей в тишине ночного мрака, или на берег сонного озера, обросшего камышами; окружите их благовонием цветов и трав, прохладным дыханием
вод и лесов, неумолкающими голосами ночных птиц и насекомых, всею жизнию творения: для них тут нет красот
природы, они не поймут ничего!
Природа недаром снабдила таким изумительным обилием икры каждую рыбью самку, ибо, кроме того, что икра нередко остается неоплодотворенною, она истребляется каждую минуту окружающими ее в
воде и живущими над
водою в воздухе хищными врагами, для которых служит лакомой пищей.
Из холма, склеенного
природой из громадных, уродливых камней, сквозь трубочку из болиголова, вставленную каким-то неведомым благодетелем, тонкой струйкой бежала
вода.
Если истинная любовь к
природе рисовала в душе Долинского впечатления более глубокие, если его поэтическая тоска о незабвенной украинской
природе была настолько сильнее деланной тоски Юлии, насколько грандиозные и поражающие своим величием картины его края сильнее тщедушных, неизменных, черноземно-вязких картин, по которым проводила молочные
воды в кисельных берегах подшпоренная фантазия его собеседницы, то зато в этих кисельных берегах было так много топких мест, что Долинский не замечал, как ловко тускарские пауки затягивали его со стороны великодушия, сострадания и их непонятных высоких стремлений.
— Будто бы? — холодно спросил фон Корен, выбрав себе самый большой камень около
воды и стараясь взобраться на него и сесть. — Будто бы? — повторил он, глядя в упор на Лаевского. — А Ромео и Джульетта? А, например, Украинская ночь Пушкина?
Природа должна прийти и в ножки поклониться.
Я люблю вот эту
воду, деревья, небо, я чувствую
природу, она возбуждает во мне страсть, непреодолимое желание писать.
Ну, пришелся, устроился, самой
природой устроился так человек, что как две капли
воды похож на другого человека, что совершенная копия с другого человека: так уж его за это и не принимать в департамент?!
Вся цивилизованная
природа свидетельствует о скором пришествии вашем. Улица ликует, дома терпимости прихорашиваются, половые и гарсоны в трактирах и ресторанах в ожидании млеют, даже стерляди в трактирных бассейнах — и те резвее играют в
воде, словно говорят: слава богу! кажется, скоро начнут есть и нас! По всей веселой Руси, от Мещанских до Кунавина включительно, раздается один клич: идет чумазый! Идет и на вопрос: что есть истина? твердо и неукоснительно ответит: распивочно и навынос!
Цыганка же его, кажется, знала еще бульшие тайны
природы; она две
воды мужьям давала: одну ко обличению жен, кои блудно грешат; той
воды если женам дать, она в них не удержится, а насквозь пройдет; а другая
вода магнитная: от этой
воды жена неохочая во сне страстно мужа обоймет, а если усилится другого любить — с постели станет падать.
На луговой стороне Волги, там, где впадает в нее прозрачная река Свияга и где, как известно по истории Натальи, боярской дочери, жил и умер изгнанником невинным боярин Любославский, — там, в маленькой деревеньке родился прадед, дед, отец Леонов; там родился и сам Леон, в то время, когда
природа, подобно любезной кокетке, сидящей за туалетом, убиралась, наряжалась в лучшее свое весеннее платье; белилась, румянилась… весенними цветами; смотрелась с улыбкою в зеркало…
вод прозрачных и завивала себе кудри… на вершинах древесных — то есть в мае месяце, и в самую ту минуту, как первый луч земного света коснулся до его глазной перепонки, в ореховых кусточках запели вдруг соловей и малиновка, а в березовой роще закричали вдруг филин и кукушка: хорошее и худое предзнаменование! по которому осьми-десятилетняя повивальная бабка, принявшая Леона на руки, с веселою усмешкою и с печальным вздохом предсказала ему счастье и несчастье в жизни, вёдро и ненастье, богатство и нищету, друзей и неприятелей, успех в любви и рога при случае.
Или удивлялись, как реки текут:
воде, видите, надо всегда вниз бежать, и — непостижимая предусмотрительность
природы! — в каждом месте, где река течет, непременно в русле есть склон; ну, вода-то и течет себе свободно…
В дополнение, с мая,
Не весьма-то чиста и всегда,
От
природы отстать не желая,
Зацветает в каналах
вода…
С какою легкостью свободной
Играешь ты
природой и собой;
Ты в шубах Шаховской холодный,
В
водах ты Шаховской — сухой.
«Ого, куда подошла!» — подумал про
воду Алексей Степанович с тем приятно-жутким чувством, с каким люди встречают проявление грозной силы
природы.
Неужели тебя страшит перемена? Ведь ничто не делается без перемены. Нельзя согреть
воды без того, чтобы не совершилось превращения с дровами. Питание невозможно без изменения пищи. Вся мирская жизнь есть не что иное, как перемена. Пойми, что ожидающее тебя превращение имеет тот же точно смысл, что оно только необходимо по самой
природе вещей. Надо заботиться об одном, как бы не сделать чего-нибудь противного истинной
природе человеческой, надо поступать во всем, как и когда она укажет.
Сила есть то орудие, посредством которого невежество заставляет своих последователей делать те дела, к которым они по
природе не склонны; и (подобно попытке заставить
воду идти выше своего уровня) в тот момент, когда орудие это перестанет действовать, прекращаются и его последствия.
— Выйдешь, бывало, на террасу… Весна это зачинается. И боже мой! Глаз бы не отрывал от света божьего! Лес еще черный, а от него так и пышет удовольствием-с! Речка славная, глубокая… Маменька ваша во младости изволила рыбку ловить удочкой… Стоят над
водой, бывалыча, по целым дням… Любили-с на воздухе быть…
Природа!
«Он, профессор Мечников, хочет… исправлять
природу! Он лучше
природы знает, что нам нужно и что не нужно!.. У китайцев есть слово — «шу». Это значит — уважение. Уважение не к кому-нибудь, не за что-нибудь, а просто уважение, уважение ко всему за все. Уважение вот к этому лопуху у частокола за то, что он растет, к облачку на небе, к этой грязной, с
водою в колеях, дороге… Когда мы, наконец, научимся этому уважению к жизни?»
После столь длительного ненастья как будто установилась хорошая погода. Теплые солнечные лучи оживили
природу. На листве деревьев и в траве искрились капли дождевой
воды, которую еще не успел стряхнуть ветер; насекомые носились по воздуху, и прекрасные бабочки с нежно-фиолетовой окраской реяли над цветами. Казалось, они совершенно забыли о вчерашнем ненастье, вынудившем их, как и нас, к бездействию в течение семи долгих суток.
Приближались сумерки, на западе пылала вечерняя заря. К югу от реки Ниме огромною массою поднимался из
воды высокий мыс Туманный. Вся
природа безмолвствовала. Муаровая поверхность моря, испещренная матовыми и гладкими полосами, казалась совершенно спокойной, и только слабые всплески у берега говорили о том, что оно дышит.
Злись, ветер! Дуй, пока не лопнут щеки!
Вы, хляби
вод, стремитесь ураганом,
Залейте башни, флюгера на башнях!
Вы, серные и быстрые огни,
Предвестники громовых тяжких стрел,
Дубов крушители, летите прямо
На голову мою седую! Гром небесный,
Всё потрясающий, разбей
природу всю,
Расплюсни разом толстый шар земли
И разбросай по ветру семена,
Родящие людей неблагодарных!
— Он, профессор Мечников, хочет… исправить
природу! Он лучше
природы знает, что нам нужно и что не нужно! У китайцев есть слово «шу». Это значит — уважение. Уважение не к кому-нибудь, не за что-нибудь, а просто уважение, — уважение ко всему за все. Уважение вот к этому лопуху у частокола за то, что он растет, к облачку на небе, к этой грязной с
водою в колеях, дороге… Когда, мы, наконец, научимся этому уважению к жизни?
— Ежов тут! — сказал Гришуткин. — Его лошади. Зайдемте, повидаемся… Выпьем зельтерской
воды и кстати на сиделочку поглядим. Тут знаменитая сиделка! Баба ой-ой! Чудо
природы!
Представь последний день
природы,
Что пролилася звезд река,
На огнь пошли стеною
воды,
Бугры взвилися в облака;
Что вихри тучи к тучам гнали,
Что мрак лишь молнии свещали,
Что гром потряс всемирну ось,
Что солнце, мглою покровенно,
Ядро казалось раскалено:
Се вид, как вшел в Измаил Росс.
Внезапу вихри восшумели,
Прервав спокойство тихих
вод,
Свободы гласы так взгремели,
На вече весь течет народ,
Престол чугунный разрушает,
Самсон как древле сотрясает
Исполненный коварств чертог;
Законом строит твердь
природы;
Велик, велик ты дух свободы,
Зиждителен, как сам есть бог!